От себя

Они любили именно такое море. Перламутрово-мерцающее, ртутное, прокладывающее тропу уходящему за горизонт солнцу. Любили перешептывание прибоя, шелест песка, далекие крики чаек. Терпкий запах подсыхающих водорослей и ракушек, сбитых волнами в огромные клубки. Любили гулять по берегу, смеяться, проваливаясь в зыбкие вымоины, шлепать босыми ногами по воде, по-детски брызгаться.

Вдоволь нагулявшись, отыскивали только им известную скамейку на гребне дюны. Там в зарослях седого тростника, они сидели до самой темноты, болтали обо всем на свете и забывали проходящий день.
Завтрашнее утро начнется с чистого листа, игра покажется новой. Игра длиною в три дня, один раз в году.

Позавчера они вспоминали города, пробежались по алфавиту, привычно споткнулись на «Й» и сдались непобедимому «Ы». Вчера «придумывали облака». Или наоборот? Облака придумывались раньше? Какая разница.

Еще они любили мечтать: иногда про себя, чаще на пару вслух.

Вспоминать бывшие подчас глупые желания и смеяться над ними. И лишь над одной мечтой не смеялись никогда — над выструганной кем-то из грубых досок скамейкой, занозы которой давно слизал ветер, а ноги с каждым годом все больше и больше точил песок. Разве можно смеяться над их невидимым глазу уголком, где беззаботно, маленькими глотками пьется вино прямо из бутылки, смеется от души и беззаботно играется. Каждый раз, возвращаясь на свой берег, они мечтали, чтобы скамейка была на месте. Ждала их. Мечтали и боялись. Словно не станет ее — не станет ничего. Песок съест выжженные солнцем доски, а время — людей.

Сегодня они играли в ассоциации.

— Мужчины похожи на сыр.
Хитрая улыбка скользнула по ее губам, затаилась в ямочках.
Он промолчал, отхлебнул вина и приготовился слушать.
— Я буду приводить примеры, а ты говори: да или нет.
— Хорошо. Надеюсь, мой сорт займет лучшую полку?
Она тряхнула кудряшками. Ямочки насмешливо дрогнули.
— Плавленый сырок. Ты какой любил? «Дружбу» или «Волну»?
— Не помню разницы.
— Я покупала «Янтарь» и варила из него удивительный луковый суп. Но я не об этом хотела рассказать. Хотя в следующий раз, — она на секунду задумалась. — В следующий раз придумаю для каждого мужчины из моей жизни подходящий суп. Напомни!
— Даже интересно, какой у меня рецепт. Хорошо, не отвлекайся.
— Итак, плавленый сырок. Сычужная смесь, творог, молоко, масло. Все на скорую руку, на лету, раз-два, намазал на бутерброд, закинул в рот, запил сладким чаем. Милый безусый паренек, первый неудачный секс, даже не секс, а так — одно разочарование. Слезы в подушку, лекции под копирку, очередь в буфет, билеты в кино, молчание в телефонной трубке, опадающие шарики мимоз, мятые записки, обиды, ревность, прогулы, отчисление, армия, чувство вины. Ни стержня, ни капли уверенности, ни мужчины. Плавленый сырок принимал любую форму, прилипал к пальцам. Я его бросила.
— Жестоко. Согласен, сыр должен созреть. Тем более под названием «Дружба».
Она кивнула и продолжила:
— Рассольный. Для этого были созданы все условия, вся химия и биология, в три обхвата генеалогия и интеллект, ничего не делай, плавай себе и прорастай благородной плесенью. Идеальный вариант, торопиться не надо, мальчик станет мужем. Твоим. Не сразу, потом. Главное не нарушать технологию и уметь ждать.
— Так можно прождать всю жизнь, пока заплесневеет.
— А пока ждешь, нужно дегустировать дальше. «Камамбер». Нежная сердцевина, сливочно-текучая с бархатной, тающей на языке ореховой корочкой. Неожиданный, неизведанный, смелый вкус, как и тот, оставшийся в памяти почти идеальным. Рискованный, уверенный в себе, щедрый. Сказал — отрезал — не буду как все! Стану лучшим! Сейчас очень богат. Мы расстались давно. Он был женат и очень любил сына.
— Жалеешь?
— Уже нет. «Пошехонский», «Костромской», «Российский». Не чувствовала вкуса, не запоминала, заедала.
— Тот самый «Камамбер»?
— Ага. Помню, как он стоял на коленях, целовал мои ладони и говорил: — Боготворю. Но…
— Трогательно. Почти верю. Значит, был еще один сыр?
— «Горгонзола». Пикантный, острый, глубокий. Провокация на провокации. Миланский шарм, преступная страсть. Глаза цвета пивного солода, медовые радужки, губы мягкие — не оторваться. Приклеиваешься! Любовь на грани фола, выигрыш за секунду до провала. Острая бритва по нервам, невероятное напряжение. Наркотическая боль. Ломало очень сильно и долго не отпускало. С тех пор избегаю итальянских сыров и мужей подруг.
— Разлучница.
— Нет. Жертва. Избегаю за малым исключением…
— Значит, есть еще один сорт в запасе?
— «Пармеджано». Удивительно твердый и одновременно хрупкий, воспетый прохвостом Джакомо. Такой же непредсказуемый, взрывной любитель красоты. Наиболее зрелый из моих любимых сыров, познавший жизнь, вынесший из нее самую суть.
— Ты мне льстишь.
— Божественно вкусный, растекающийся по языку крупинками, они до самого утра хранят нежное послевкусие, и стоит забрезжить утру, соблазняют отломить еще один кусочек.
Все! Теперь твоя очередь.

Он внимательно смотрел на неё, словно видел впервые. Сдержано улыбнулся.

— Одно не пойму, как ты, коварная, совмещаешь любовь к выдержанному рассольному, очень «генеалогическому» и «твердому, одновременно хрупкому и божественно вкусному»?

Она ничего не ответила. Ждала.

— Ладно. Так красиво, как ты, точно не придумаю. Любите вы, дамы, играть словами там, где можно сказать просто и ясно. Молодой, полутвердый и твердый.
— Давай-давай! Не нарушай правила. Фантазируй!
— Хорошо. Итак,…женщины напоминают мне вино.
— Ого! И какой купаж у меня?
— До тебя дойдет очередь, не торопись.
Он сделал глоток и подержал вино во рту, наслаждаясь обволакивающим терпким вкусом. Шато Лафит вынуждает ценить каждую каплю. Он всегда привозит с собой одну бутылку. Вечер-море-скамейка-Шато Лафит. Неплохая традиция.
— Сначала Десертное. «Улыбка». Помнишь это чудо? На нем изображена девушка с лозой. Сладкое, мускатное, очень душистое и очень доступное. Как и моя первая женщина. Она была старше и опытнее и многому научила. Стадию« плавленого сырка» я быстро миновал, благодаря ней.
Полусладкое. «Арбатское», мягкое, бархатистое, запретный нектар в наше время, спасибо Михаил Сергеичу! Доставали с трудом, с черного входа на Столешниковом. По ночам дежурили. Затаривались надолго, потом до утра дымили в парадном, пели «Воскресенье» и БГ. Она жила в том самом подъезде, на верхнем этаже. Училась на вечернем. Лифт часто не работал, и ей было страшно продираться сквозь толпу. Стояла внизу и слушала наши вопли, пока я не заметил ее. Милая девочка, простая и скромная. Растрепанная  как воробей.
Однажды я набрался наглости, постучал в ее дверь и попросил стакан воды. Похолоднее! Из-под крана!

Первая любовь ушла. А вкус недорогого «Арбатского» до сих пор кажется мне лучше остальных.

Так, теперь столовое, домашнее. В кувшинах, графинах, бутылях с торчащими сосками.

Почти у каждого был или есть любимый сорт, плодово-выгодный. Другое дело в его хранении. Редко, когда столовое превращается в марочное, чаще переводится в уксус. От результата зависит срок потребления. Грустно это все. Но грусть быстро проходит, на смену ей спешит весёлое игристое или божоле.

Куда без них? Никто не откажется от пузырьков, лучше любого насоса гоняющих кровь. Никто не откажется от молодого, шипящего на языке яда. От запаха фиалок, от ладони, полной упругой нежности, от тела — гибкого, как та улыбчивая лоза, от ночей без сна, от разрушительного безумия. После него домашнее вино кажется дистиллированной водой, а зрение вдруг обретает резкость. Ты видишь то, что раньше не замечал: заляпанный мукой передник, катышки на халате, надорванный карман, растянутый ворот, складочки, морщинки, трещинки. А потом закрываешь глаза и ощущаешь, как лопаются во рту беззаботные пузырьки. Наливай! Хоп-хоп!
— А говорил — не умеешь красиво рассказывать!
— Стараюсь. Не перебивай! Я сам собьюсь… Вино географического наименования.

Это женщины — интеллектуалки. Разновкусные, но с ними очень сложно. Порой не сразу угадаешь, где эта «лоза» произрастала и в каких условиях набирала силу. На южном или северном склоне. Сколько у нее было солнца и влаги. Такие вина затягивают, приручают, позволяют заглянуть внутрь. Но всему свой срок. Сначала хорошо идет светлый «Рислинг», но быстро приедается, потом нравится темный «Карменер». Одно скажу точно — эти вина можно дегустировать очень долго. Но и не забывать про «пузырьки»

Теперь Ликеры. Это — засахарившиеся эгоистки. Ими становятся дорогие географические купажи, окончательно потерявшие берега. Красивые женщины, они знают себе цену и заламывают ее без стыда. Один вечер и пара бокалов уже кажется вечностью. После чего хочется вернуться в прокуренный и пропахший арбатским вином подъезд и материться-материться.

Ну и, наконец, коллекционные. Редкие и порой забавные птицы. К ним не привыкаешь, их толком не разглядишь, летают в другом небе. Напоминают и интеллектуалок и простушек одновременно. Но почти всегда обманывают! Оставляют послевкусие эгоисток и ловят в сети, как игривые вертихвостки. Такое вино пьешь редко, один раз в год, чтобы не забыть вкуса.

Она хихикнула, отломила маленький кусочек сыра и положила его в рот, прикрыла от наслаждения глаза, рассасывая на маленькие острые песчинки, разбежавшиеся по языку.

Он пригубил Лафит и улыбнулся. Она напомнила ему сейчас ту девочку из далекого московского двора. Ночную, точнее вечернюю птичку-воробья.

…Я понял вдруг простую вещь:
Мне будет сложно с ней проститься…

Незабытая девочка с верхнего этажа. Каким вином она стала? И чьим? Засахарилась или наоборот?

Она сейчас тоже улыбалась, наблюдая, как волны прибоя ловят чаек. Думала о своем. О том, что можно «любить два сорта» сразу. Домашний, выпестованный, выдержанный, разделивший беды и радости, не подавившийся пудом соли. Генеалогически вросший в тело, в мысли, в привычки.

И другой, созданный по ее отражению, созвучный, резонирующий мыслям, редкий, очень далекий и потому желанный.

Один сорт для тела, другой для души. А как иначе? Если невозможно совместить несовместимое? И невозможно жить без того и другого. И остается только мечтать, чтобы всегда были она, он и он.

Он думал о своем. О том, что очень любит Шато Лафит Гран Кру, ценит его ни с кем не сравнимый букет и солнечное послевкусие. Что с радостью дегустирует молодое и географическое, а для разнообразия и десертное. Но, порой готов душу продать за стакан холодной воды из-под крана. Закрыв глаза, он может чувствовать его тяжесть, покрытые влагой литые грани, легкий запах хлорки, слышать бренчание усталой гитары несколькими пролетами ниже, видеть удивленный взгляд, вновь и вновь заводить остановившееся сердце.

Ветер принес прохладу северных стран, запах сайрового улова, томившегося в ржавых трюмах, далекие портовые «майна-вира», озорно взъерошил кудряшки на голове женщины, поиграл сединой ее спутника и умчался прочь. Непоседа!

Им было хорошо вместе. Спокойно. Они любили гулять по берегу в ожидании ночи, болтать обо всем на свете, пить вино прямо из горлышка и играть. А еще мечтать о возвращении на старую, выгоревшую на солнце скамейку, пока ту не съел песок, а их самих не стерло время.