Они любили именно такое море. Перламутрово-мерцающее, ртутное, прокладывающее тропу уходящему за горизонт солнцу. Любили перешептывание прибоя, шелест песка, далекие крики чаек. Терпкий запах подсыхающих водорослей и ракушек, сбитых волнами в огромные клубки. Любили гулять по берегу, смеяться, проваливаясь в зыбкие вымоины, шлепать босыми ногами по воде, по-детски брызгаться.
Вдоволь нагулявшись, отыскивали только им известную скамейку на гребне дюны. Там в зарослях седого тростника, они сидели до самой темноты, болтали обо всем на свете и забывали проходящий день.
Завтрашнее утро начнется с чистого листа, игра покажется новой. Игра длиною в три дня, один раз в году.
Позавчера они вспоминали города, пробежались по алфавиту, привычно споткнулись на «Й» и сдались непобедимому «Ы». Вчера «придумывали облака». Или наоборот? Облака придумывались раньше? Какая разница.
Еще они любили мечтать: иногда про себя, чаще на пару вслух.
Вспоминать бывшие подчас глупые желания и смеяться над ними. И лишь над одной мечтой не смеялись никогда — над выструганной кем-то из грубых досок скамейкой, занозы которой давно слизал ветер, а ноги с каждым годом все больше и больше точил песок. Разве можно смеяться над их невидимым глазу уголком, где беззаботно, маленькими глотками пьется вино прямо из бутылки, смеется от души и беззаботно играется. Каждый раз, возвращаясь на свой берег, они мечтали, чтобы скамейка была на месте. Ждала их. Мечтали и боялись. Словно не станет ее — не станет ничего. Песок съест выжженные солнцем доски, а время — людей.
Сегодня они играли в ассоциации.
— Мужчины похожи на сыр.Он внимательно смотрел на неё, словно видел впервые. Сдержано улыбнулся.
— Одно не пойму, как ты, коварная, совмещаешь любовь к выдержанному рассольному, очень «генеалогическому» и «твердому, одновременно хрупкому и божественно вкусному»?Она ничего не ответила. Ждала.
— Ладно. Так красиво, как ты, точно не придумаю. Любите вы, дамы, играть словами там, где можно сказать просто и ясно. Молодой, полутвердый и твердый.Так, теперь столовое, домашнее. В кувшинах, графинах, бутылях с торчащими сосками.
Почти у каждого был или есть любимый сорт, плодово-выгодный. Другое дело в его хранении. Редко, когда столовое превращается в марочное, чаще переводится в уксус. От результата зависит срок потребления. Грустно это все. Но грусть быстро проходит, на смену ей спешит весёлое игристое или божоле.
Куда без них? Никто не откажется от пузырьков, лучше любого насоса гоняющих кровь. Никто не откажется от молодого, шипящего на языке яда. От запаха фиалок, от ладони, полной упругой нежности, от тела — гибкого, как та улыбчивая лоза, от ночей без сна, от разрушительного безумия. После него домашнее вино кажется дистиллированной водой, а зрение вдруг обретает резкость. Ты видишь то, что раньше не замечал: заляпанный мукой передник, катышки на халате, надорванный карман, растянутый ворот, складочки, морщинки, трещинки. А потом закрываешь глаза и ощущаешь, как лопаются во рту беззаботные пузырьки. Наливай! Хоп-хоп!Это женщины — интеллектуалки. Разновкусные, но с ними очень сложно. Порой не сразу угадаешь, где эта «лоза» произрастала и в каких условиях набирала силу. На южном или северном склоне. Сколько у нее было солнца и влаги. Такие вина затягивают, приручают, позволяют заглянуть внутрь. Но всему свой срок. Сначала хорошо идет светлый «Рислинг», но быстро приедается, потом нравится темный «Карменер». Одно скажу точно — эти вина можно дегустировать очень долго. Но и не забывать про «пузырьки»
Теперь Ликеры. Это — засахарившиеся эгоистки. Ими становятся дорогие географические купажи, окончательно потерявшие берега. Красивые женщины, они знают себе цену и заламывают ее без стыда. Один вечер и пара бокалов уже кажется вечностью. После чего хочется вернуться в прокуренный и пропахший арбатским вином подъезд и материться-материться.
Ну и, наконец, коллекционные. Редкие и порой забавные птицы. К ним не привыкаешь, их толком не разглядишь, летают в другом небе. Напоминают и интеллектуалок и простушек одновременно. Но почти всегда обманывают! Оставляют послевкусие эгоисток и ловят в сети, как игривые вертихвостки. Такое вино пьешь редко, один раз в год, чтобы не забыть вкуса.
Она хихикнула, отломила маленький кусочек сыра и положила его в рот, прикрыла от наслаждения глаза, рассасывая на маленькие острые песчинки, разбежавшиеся по языку.
Он пригубил Лафит и улыбнулся. Она напомнила ему сейчас ту девочку из далекого московского двора. Ночную, точнее вечернюю птичку-воробья.
…Я понял вдруг простую вещь:Незабытая девочка с верхнего этажа. Каким вином она стала? И чьим? Засахарилась или наоборот?
Она сейчас тоже улыбалась, наблюдая, как волны прибоя ловят чаек. Думала о своем. О том, что можно «любить два сорта» сразу. Домашний, выпестованный, выдержанный, разделивший беды и радости, не подавившийся пудом соли. Генеалогически вросший в тело, в мысли, в привычки.
И другой, созданный по ее отражению, созвучный, резонирующий мыслям, редкий, очень далекий и потому желанный.
Один сорт для тела, другой для души. А как иначе? Если невозможно совместить несовместимое? И невозможно жить без того и другого. И остается только мечтать, чтобы всегда были она, он и он.
Он думал о своем. О том, что очень любит Шато Лафит Гран Кру, ценит его ни с кем не сравнимый букет и солнечное послевкусие. Что с радостью дегустирует молодое и географическое, а для разнообразия и десертное. Но, порой готов душу продать за стакан холодной воды из-под крана. Закрыв глаза, он может чувствовать его тяжесть, покрытые влагой литые грани, легкий запах хлорки, слышать бренчание усталой гитары несколькими пролетами ниже, видеть удивленный взгляд, вновь и вновь заводить остановившееся сердце.
Ветер принес прохладу северных стран, запах сайрового улова, томившегося в ржавых трюмах, далекие портовые «майна-вира», озорно взъерошил кудряшки на голове женщины, поиграл сединой ее спутника и умчался прочь. Непоседа!
Им было хорошо вместе. Спокойно. Они любили гулять по берегу в ожидании ночи, болтать обо всем на свете, пить вино прямо из горлышка и играть. А еще мечтать о возвращении на старую, выгоревшую на солнце скамейку, пока ту не съел песок, а их самих не стерло время.